Миф «собственной ценности»

Автор: Джоэл Бауман (Joel Bowman)

Сегодня мы обнажим могущественное перо, чтобы убить священную корову… или, может, всего лишь запечь хромую утку.

Время от времени история приглашает человека переосмыслить все, что, как ему казалось, он знает по той или иной проблеме, опровергнуть его допущения и – поумерив самоуверенность и загоревшись энтузиазмом – начать все сначала.

И это хорошо, ведь неисследованные «истины» могут затормозить наше интеллектуальное развитие точно так же, как необнаруженные заблуждения, особенно когда мы слепо им следуем, часто не заботясь ни о чем, кроме уязвленной гордости.

Но перейдем непосредственно к нашей теме: наш предмет – деньги, а наш вопрос – их природа.

Что такое деньги? Для полноты картины начнем со времени, предшествовавшего их рождению.

До собственно денег – наличных, монет, криптовалют, ракушек каури и т. д. – существовал бартер. Бартерная система – это прямой обмен, не нуждающийся в качестве посредника в деньгах. На протяжении десятков тысячелетий наши кочующие предки довольствовались таким простоватым подходом.

Бартерная схема крайне примитивна и подходит только для сравнительно простых транзакций, где покупателю и продавцу нужен именно тот товар, какой предлагает другая сторона, и именно сейчас. Экономисты называют это «двойным совпадением потребностей».

Однако в сложной экономике на принципе «мои три свиньи за твою корову» невозможно построить жизнеспособную экономическую систему. (Вегетарианцам тут вообще не повезло… как и должно быть).

И тут появляются деньги.

Деньги, деньги, деньги

К тому времени, как греческий философ Аристотель (Aristotle) (384-322 г. до н. э.) бродил по залам Лицея, человечество уже пользовалось в торговле всевозможными бумажками и шекелями. Одни деньги были неоспоримо лучше других, причем, как правило, золото и серебро возвышались над всеми конкурентами.

Вопрос того времени был: почему? Что делает одни деньги лучше других?

Аристотель, неизлечимый систематизатор, быстро определил то, что стало известно как «неотъемлемые свойства твердых денег».

Постоянные читатели без проблем смогут их назвать. (Ну-ка, все вместе!) Твердые деньги, согласно отцу логики, должны быть:

Долговечными – как средство сбережения, они не должны гнить, плавиться, разлагаться, ржаветь  или по-другому портиться или разрушаться от переменчивых прихотей бесчисленных богов природы.

Портативными – легко транспортируемыми, предпочтительно такими, чтобы их можно было носить в кармане, чтобы не нужно было везти их в город на спине осла.

Делимыми – «размениваемыми», чтобы с одинаковой простотой можно было  совершать как крупные, так и мелкие транзакции.

Взаимозаменяемыми – то есть, чтобы каждая единица была ничем не хуже других.

Пока все хорошо. Но давайте поразмышляем над пятым пунктом старого перипатетика.

В дополнение к вышеперечисленным свойствам, Аристотель считал, что твердые деньги должны обладать «собственной ценностью». Другими словами, материал, из которого изготовлены деньги, должен «сам по себе» быть ценным товаром.

И вот именно здесь приходится напрячь мозг, пока не заболит голова.

Что такое «собственная ценность»? И какую роль на самом деле играют сопровождающие ее обычно фразы («сам по себе» и «по собственному праву»)… кроме вежливой замены несуществующего лучшего ответа?

Кое-кто подозревал, что «собственная» ценность как-то связана с тем, что «можно потрогать и подержать в руке».

Но это всего лишь объясняет физическое свойство (осязаемость). К тому же подержать в руке можно много всего, не всегда ценного. (И, конечно же, многие неосязаемые вещи – алгебра, язык… любовь – настолько ценны, что без них практически невозможно обойтись).

Другие считали, что «собственная» ценность подразумевает «продолжительную историю».

Но это лишь указывает на историческое предпочтение, отдаваемое человеком одной вещи в сравнении с другой. Многое впадает в немилость или устаревает из-за технологий. Разве может «собственная» ценность быть такой быстротечной?

Еще другие утверждали, что «собственная» ценность обусловлена другими потенциальными применениями (помимо денег).

Но это, опять же, описывает потенциальные применения, способные со временем меняться из-за веяний и технологий.

Таким образом, базовый вопрос никуда не девается: если ценность действительно «собственная», если она действительно присуща «самой вещи», то она ведь должна существовать независимо от того, использует ее человек или нет? Как с деревом, упавшим в безлюдном лесу.

Очевидно, что ценность – понятие проблемное: откуда она берется?

Более двух тысячелетий этот вопрос либо не задавался четко и достаточно громко, либо никто не удосуживался на него ответить.

И лишь не кто иной, как Адам Смит (Adam Smith), представил его (заимствовав из малоизвестного диалога Платона (Plato)) как парадокс алмазов и воды. Если по-простому: почему алмазы намного дороже воды, если они явно менее объективно необходимы для благополучия человека?

Некоторые современные экономисты предполагали, что ответ кроется в редкости. (Алмазы встречаются намного реже, чем вода, и поэтому требуют соразмерно более высокой цены).

Но это лишь заводит в очередной логический тупик. Если ценность зависит лишь от редкости, то почему будущие невесты не предпочитают танзанитовые обручальные кольца сравнительно менее редким бриллиантовым? Почему люди не стремятся подхватить редкие болезни? Почему они больше платят за вездесущие «айфоны», с радостью избавляясь от старых, сравнительно менее распространенных «Нокий»?

Проблема в том, что предположение о редкости затрагивает только предложение.

Сам Смит попытался решить парадокс, представив трудовую теорию ценности. Из его книги «Исследование о природе и причинах богатства народов» (An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations): «Реальная цена чего бы то ни было – то, чего оно действительно стоит тому, кто желает его заполучить, – зависит от труда и усилий, прилагаемых для его получения».

Но даже эта теория ценности лишь глубже разрыла яму. Что если человек просто случайно наткнется на алмаз во время прогулки? Ведь его минимальные усилия не соответствуют той цене, какую он может справедливо запросить за свой новый сверкающий камень.

Кроме того, обрубив ветки, Смит практически не затронул корень проблемы: зачем человек вообще прибегает к «труду и усилиям», чтобы что-то заполучить? Почему мы ценим что-то настолько, чтобы пытаться его достать?

Дальше был Карл Маркс (Karl Marx) – человек, всегда пытавшийся поставить телегу впереди лошади. Рассуждая в обратном порядке, Маркс использовал трудовую теорию ценности Смита, но приплел к ней свою классовую борьбу, утверждая, что собственники средств производства неизбежно угнетают пролетариат, потому что труд последнего не ценится соразмерно производимой им продукции. (Маркс, очевидно, не слишком высоко ценил риски капиталистов – частных собственников средств производства: издержки на запуск производства, покупку оборудования, получение разрешений; их собственное потраченное время; риск неудачи и связанные с этим бессонные ночи, и т. д.).

Увы, источник ценности так и не был обнаружен. По крайней мере, так это выглядело.

Между тем ответ все время смотрел человеку прямо в лицо… если только тот глядел в зеркало.

На сцене появляется еще один гигант, на чьих плечах будут прочно стоять последующие мыслители: отец австрийской школы экономики – Карл Менгер (Carl Menger).

Отбросив фокусирующиеся на затратах трудовые теории ценности классических экономистов, Менгер постулировал совершенно новую точку зрения: самого человека. Он утверждал, что товары ценятся, потому что служат различным целям, чья важность зависит от личных предпочтений.

Другими словами, подобно тому как красота оценивается смотрящим глазом, а оскорбление – слушающим ухом, ценность коренится в субъективных предпочтениях сторон сделки.

Открытия Менгера повлияли на многих последующих мыслителей, включая Людвига фон Мизеса (Ludvig von Mises), более четко расставившего все по полочкам.

Ценность, как описывал ее Мизес, определяется не природой самих объектов в вакууме, а посредством взаимодействия с ними и их субъективной оценки. «Ценность не является собственной, присущей самим вещам, – утверждал он в книге «Человеческая деятельность» (Human Action). – Она кроется в нас и зависит от реакции человека на окружающие условия».

Следовательно, один объект – например, одна форма денег – ценится больше другого не из-за присущих ему свойств, а потому что мы присваиваем ему ценность посредством нашего с ним взаимодействия и оценки его различных качеств. Мы интуитивно понимаем, что, в зависимости от времени и обстоятельств, золото может быть благословением (например, во время гиперинфляции) или проклятием (как для мифического Мидаса).

Кто, умирая от жажды посреди пустыни, не отдал бы все золото мира за каплю живительной воды? Кто, находясь на смертном одре, не захотел бы хоть на секунду вернуть свои нежные (неосязаемые) воспоминания, если это означало бы отдать грамм…  унцию… целый сундук желтого металла? Кто в аналогичной ситуации не купил бы себе или близкому человеку дополнительное мгновение жизни?

Субъективная теория ценности позволяет нам лучше понять, почему золото на протяжении истории было более ценными деньгами. Точно так же мы можем понять, почему криптовалюты – неправительственные, неосязаемые и даже не снившиеся мудрому Аристотелю – в цифровой век, куда мы сейчас вступаем, вполне могут оказаться ценными.

Что касается убийства священных коров и запекания хромых уток, какую бы метафору мы ни выбрали, человеческий проект лучше всего рассматривать, стоя на плечах гигантов… а не беспрекословно нося их на собственных плечах.